Читать книгу - "Главная русская книга. О «Войне и мире» Л. Н. Толстого - Вячеслав Николаевич Курицын"

на предмет наблюдения с какой бы то ни было точки зрения, — богословской, исторической, этической, философской, — мы находим общий закон необходимости, которому он подлежит так же, как и все существующее. Глядя же на него из себя, как на то, что мы сознаем, мы чувствуем себя свободными.

Сознание это есть совершенно отдельный и независимый от разума источник самопознавания. Чрез разум человек наблюдает сам себя; но знает он сам себя только через сознание.

«Свобода» и «закон» радикально противопоставлены: или полная зависимость, или свободное поведение. Чтобы настоять на жесткости оппозиции, Толстой приписывает радикальную точку зрения адептам той или иной версии. Утверждает, что человек не просто не верит, но и не может верить тому, что его воля подлежит законам. Утверждает, что «сознание свободы» признается всеми мыслителями и ощущается всеми людьми без исключения. Но вообще-то подавляющее большинство людей признают зависимость своей воли от той или иной объективности, пусть и чаще называют ее условиями и обстоятельствами, нежели мировыми законами.

С другой стороны, критикуются (снова неназванные) ученые, которые утверждают, что «души и свободы нет, потому что жизнь человека выражается мускульными движениями, а мускульные движения обусловливаются нервной деятельностью; души и свободы нет, потому что мы в неизвестный период времени произошли от обезьян». Разумеется, такие ученые существуют, всегда есть крайние мнения, но не обязательно ориентироваться именно на них.

Толстой называет отношения между двумя полюсами противоречием (а не взаимодействием) и желает такое противоречие разрешить. Вот два абзаца, идущие почти друг за другом, через короткую паузу.

Цитаты 30 и 31.

В действительной жизни каждое историческое событие, каждое действие человека понимается весьма ясно и определенно, без ощущения малейшего противоречия, несмотря на то, что каждое событие представляется частию свободным, частию необходимым…

Какое бы мы ни рассматривали представление о деятельности многих людей или одного человека, мы понимаем ее не иначе, как произведением отчасти свободы человека, отчасти законов необходимости.

Эти рассуждения представляются совершенно логичными. Толстой не раз уже в своих «ремарках» упоминал идею комплексного подхода; другое дело, что она его не устраивала. Посмотрим, что выйдет на этот раз.

Дальше стоит вполне непротиворечивое рассуждение, что наше мнение о степени свободы поступка прямо связано с тем, насколько мы знаем условия, в которых человек его совершает, насколько мы удалены от времени, когда событие произошло, и насколько мы понимаем причины, толкнувшие человека к поступку.

Следующая главка начинается с повтора этих тезисов: снова постулируется, что «представление о действии человека, подлежащем одному закону необходимости, без малейшего остатка свободы, так же невозможно, как и представление о вполне свободном действии человека», и снова рассматриваются концепты, с которыми связано в каждом случае конкретное представление, те же самые концепты — причины, условия, время. Но обещание учитывать хотя бы «отчасти» свободу человека оборачивается неожиданным ходом в сторону, а возможно, точнее сказать, ходом ввысь: свобода сравнивается с надличными природными силами — тяготением, инерцией, электричеством.

Цитата 32.

Точно так же, как непостижимая сама в себе сила тяготения, ощущаемая всяким человеком, только настолько понятна нам, насколько мы знаем законы необходимости, которой она подлежит (от первого знания, что все тела тяжелы, до закона Ньютона), точно так же и непостижимая, сама в себе, сила свободы, сознаваемая каждым, только настолько понятна нам, насколько мы знаем законы необходимости, которым она подлежит (начиная от того, что всякий человек умирает, и до знания самых сложных экономических или исторических законов).

Идея, на первый взгляд, приободряющая: если свобода подобна силе тяготения, то она относится, получается, к сфере самодовлеющих высших законов? Увы, фокус тут не в возвеличивании свободы, а в небрежении тяготением, которое в этой цитате — всего лишь функция закона Ньютона. Так и свобода — лишь функция вот этих загнанных в скобки законов необходимости. Неожиданно деловито и даже небрежно перечисляются смертность, сложные экономические и исторические законы, словно бы в предыдущих главах про жизнь не человека, но народов идея сложного взаимодействия многообразных причин уже не была отвернута во имя идеи высшей цели, об устройстве которой автор собирался нам поведать, да так и не собрался.

Парой абзацев ниже сообщается, что история изучает зависимость человека и его свободы от причин, а сама свобода — предмет метафизики. Хорошо, но это пустое сообщение, метафизика — еще один псевдоним высших законов, о которых нельзя сказать ничего определенного.

В двух последних главках, очень коротких, Толстой резюмирует сказанное. Свободу прямым текстом предлагается «ограничить до бесконечности», рассматривать как бесконечно малую величину, из чего следует «недоступность причин», вместо которых нужно искать «законы». Тема, начатая в цитате 5, завершена решительным выводом: всерьез о свободе смысла говорить нет.

Цитата 33.

С тех пор как первый человек сказал и доказал, что количество рождений или преступлений подчиняется математическим законам и что известные географические и политико-экономические условия определяют тот или другой образ правления, что известные отношения населения к земле производят движения народа, — с тех пор уничтожились в сущности своей те основания, на которых строилась история.

Можно было, опровергнув новые законы, удержать прежнее воззрение на историю, но, не опровергнув их, нельзя было, казалось, продолжать изучать исторические события как произведения свободной воли людей. Ибо если установился такой-то образ правления или совершилось такое-то движение народа вследствие таких-то географических, этнографических или экономических условий, то воля тех людей, которые представляются нам установившими образ правления или возбудившими движение народа, уже не может быть рассматриваема как причина.

Прокатив перед взором читателя некоторое количество логических квадратов, в конце книжки автор в надцатый раз сообщает, что роль личности в истории уже даже не ничтожна — ее нет вообще. Это не удивляет потому, что мы это многажды слышали, но, честно сказать, удивляет само по себе: почему не дать этой воле статус чуть повыше, признать ее одной, всего одной из тысяч движущих сил. Жизнь, казалось бы, ежедневно дает массу примеров, что хоть какое-то значение воля человека да имеет. Но отрицание этого оказывается едва ли не главным «месседжем» «Войны и мира». Последние слова книги:

Цитата 34.

Необходимо отказаться от несуществующей свободы и признать неощущаемую нами зависимость.

Замечательно!

Хорошо хотя бы, что Толстой, будто бы устав бороться со здравым смыслом, признает под занавес книги значимыми для истории географические, этнографические, экономические и прочие разнообразные обстоятельства. Парадокс в том, что признает с совершенно естественной будничной интонацией, будто бы сам раньше не отрицал их роль в пользу